И съели все до крошки.

Думая об этом сегодня, я вспоминаю все, что нам рассказывали, особенно все, что рассказывали Клэю, и задаюсь вопросом, что же самое важное.

Я думаю, самое важное вот что.

Потом они шесть или семь недель встречались, то у него, то у нее, скакали вверх-вниз по Пеппер-стрит. Что до Майкла Данбара, то в нем каждый раз закипала жизнь – от свежести и светлых кос Пенелопы. Целуя ее, он чувствовал вкус Европы, но еще и вкус не-Эбби. Сплетаясь с ней пальцами перед прощанием, он чувствовал прикосновение беженки, и это была не только она, но и он.

Наконец, он признался ей, на крыльце дома номер 37.

Было воскресное утро, серое и теплое, а ступени холодили – а он был прежде женат и разведен: ее звали Эбби Данбар. Он лежал в гараже на полу.

Мимо промелькнули машина и девочка на велосипеде.

Он рассказал, как пусто было жить, выживать одному. Задолго до того вечера, когда она постучала в его дверь, он хотел ее увидеть. Хотел, но был не в силах. Не мог рисковать еще одним крушением. С него хватит.

Люди, как мне кажется, забавно признаются.

Мы признаемся почти во всем, но важно лишь то, о чем мы умалчиваем.

У Майкла Данбара это были два предмета, которых он не коснулся.

Во-первых, он нипочем не признался бы, что тоже способен творить какую-то красоту, – картины.

И к тому же (это было продолжением первого) не сказал, что где-то в самых мрачных закоулках души даже больше, чем новой отставки, он боялся приговорить другую женщину к званию вечно второй. Вот так он думал об Эбби и о жизни, которой жил и которой лишился.

Но, с другой стороны, был ли у него какой-то выбор?

Это был мир, где несговорчивые грузчики попирали логику. Мир, где судьба представала перед тобой одновременно загорелой и бледной. Боже, да там даже Сталин затесался: как бы он мог сказать «нет»?

Может, и правда, что нам не приходится такое решать.

Мы думаем, будто решаем, но это не так.

Мы наматываем круги по району.

Ходим мимо той самой двери.

И если ударяем по клавише пианино и оно не звучит, то мы ударяем еще раз, потому что так надо. Нам надо услышать звук, и мы надеемся, что это не ошибка…

Вообще-то, Пенелопа никак не должна была здесь оказаться.

Наш отец не должен был развестись.

Но они оказались там и двигались, размеренно и естественно, к определенному рубежу. Как лыжники с горы, они неслись под обратный отсчет в мое «сейчас».

С перрона он увидел приближавшиеся огни ночного поезда.

Издали это выглядело как медленно плывущий волшебный факел.

В вагоне, однако, было как в раю.

Воздух прохладен, сиденье теплое.

Сердце у него – как сломанная кость в теле.

Легкая, как восковой муляж.

Он удобно откинулся на спинку сиденья и заснул.

В город поезд прибыл в пять с минутами в воскресное утро. Клэя потряс за плечо какой-то попутчик.

– Эй, парень, парень, приехали.

Клэй очнулся, кое-как поднялся со скамьи; несмотря ни на что – жуткую головную боль, как огнем резанувшую плечо лямку сумки – тяга была несомненна.

Повеяло домом.

Мысленно он был уже там: видел перед собой мир Арчер-стрит: сидел на крыше, смотрел на дом Кэри. Или в другою сторону, на Окружность. Он даже слышал звуки фильма из нашей гостиной – но нет. Ему пришлось напомнить себе, что туда нельзя, особенно вот так.

Для Арчер-стрит время еще не пришло.

* * *

Между тем он двинулся в город.

Он обнаружил, что чем больше движется, тем меньше у него болит, и потому пустился бродить по городу – по Хиксон-роуд, вниз, под мост, – привалился к наклонной стене. Над головой продребезжал поезд. Море такое синее, что он едва мог смотреть. Ряды заклепок у него по плечам. Огромная серая арка, как протянутая рука.

Конечно, это она, думал Клэй, еще бы. Он оторвал спину от стены и заставил себя идти дальше.

К обеду он все же оказался там и шел по изгибам Круговой набережной: клоуны, уличный гитарист. Непременные диджериду.

Паром до Мэнли искушал его.

Запах горячей картошки фри чуть не лишил чувств.

Он дошагал до метро, вышел на станции «Таун-холл», пересчитал остановки и двинулся дальше пешком. Если пришлось бы, он бы и пополз до конных кварталов. Там есть, по крайней мере, одно место, куда ему можно.

Оказавшись после долгого перерыва там, на вершине холма, он перечел надпись на могильной плите:

Читая, опустился на корточки.

На последней части он разулыбался, а потом наш брат лег, прижавшись к земле щекой, и долго так лежал. Беззвучно плакал, почти час… И теперь я то и дело думаю об этом и жалею, что не мог там оказаться. Как человек, которому предстояло вскоре отделать его, повалить наземь и жестоко наказать за грехи, мне стоило бы каким-то образом знать все.

Я бы обнял его и сказал бы тихо: «Клэй, пошли домой».

В общем, они поженятся.

Пенелопа Лещчушко и Майкл Данбар.

По календарю для этого потребовалось примерно год и семь месяцев.

В других смыслах, где измерить труднее, потребовались полный гараж портретов и живопись на пианино.

Правый поворот и сломанный нос.

И пятно – геометрия крови.

Оно летело в основном отрывочными сценами, время.

Ужималось до мгновений.

Где-то они рассыпаны широко – например, зима, когда Пенелопа училась водить. Или сентябрь – и там часы музыки. Еще был целый ноябрь, наполненный его неуклюжими попытками учить ее язык, а затем декабрь, и сквозь февраль – к апрелю, и по меньшей мере несколько поездок в город, где он вырос, с его по́том и вздымающимся зноем.

Заодно, конечно же, было и кино (где он не проверял, над чем она смеется), и любовь, которую у нее вызывало видео – вероятно, главный ее учитель. Когда фильмы шли по телевизору, она записывала их, чтобы потом практиковать язык: весь репертуар восьмидесятых, от «Инопланетянина» и «Амадея» до «Из Африки» и «Рокового влечения».

Было чтение «Илиады» и «Одиссеи». Телетрансляции крикетных матчей. (Они что, правда могли продолжаться пять дней кряду?) И бесчисленные соленые поездки на пароме по слепящим, белогребенчатым волнам.